В 1834 году на месте центра нынешнего города было построено Абинское укрепление, в 1863 году – станица Абинская. Мы публикуем фрагмент из новой повести журналиста Василия Белого «Рядовой Александр Бестужев», посвященной тем далеким событиям.
Когда солнце уже прошло свой небесный путь с востока на запад, отряд вышел на огромную низину слева от реки, кое-где заросшую кустарником. «Джигиты» обскакали всю низину. Ничего подозрительного не обнаружили. Отряд встал на бивак. Солдаты с лошадьми потянулись к реке, заросшей лозняком. Берег был здесь пологим, подойти к воде можно было на всём протяжении низины.
На другой стороне реки, чуть поодаль, поднимался пологий и выпуклый холм – не холм, в общем, бугор, возвышенность, заросшая лесом. Пока устраивали бивак, солнце стало быстро клониться к лесу и скрылось за бугром, накрыв всю низину с отрядом Вельяминова и саму реку плотной ночной тенью. Низина ближе к реке вскоре покрылась огнями костров, возможно, что и впервые…
Лес из-за реки как бы вроде надвинулся на лагерь, он то ли так прикрыл его от любопытных глаз, то ли застыл, даже скрывая эти самые любопытные глаза. Низина была чарующе красивой в этот час. Горели костры, отбрасывая огненные языки к низким облакам и отражаясь в воде реки, которая мощно и сильно катила свои воды вниз. Но, странное дело, здесь, у стоянки лагеря, вода была и спокойная, и какая-то совершенно домашняя. К ней можно было подойти и даже ступить ногой в сапоге, хоть с этого берега, хоть с другого. Лозняк рос не сплошной стеной, как камыши в плавне, а лишь кустами, и были места, где воду, её чистые струи, можно было увидеть не только сквозь тонкие веточки лозы, но и, как говорят, глазами напрямую, без каких бы то ни было помех и заслонов…
Зная, что завтра отряд никуда дальше не пойдёт, многие в лагере не очень-то торопились лечь спать. Может, именно это, а, может быть, и что-то другое, может, именно мысль, что завтра рядом, как говорили офицеры, «за рекой», отряд начнёт строить укрепление, чего они ещё не делали, так будоражила и грела души солдат и офицеров, что они и заснуть не могли? Может быть… Солдаты, а с ними и офицеры где отдельными кучками, а где так и вместе с нижними чинами, курили, дышали дымком, рассказывали бывальщины и байки, вспоминали былое, наслаждались речной прохладой, слушали крик ночной незнакомой птицы и редкие, но хорошо слышимые постоянные крики часовых: «слушай!».
Горели костры… Потом и они погасли, как и байки среди солдат и офицеров. Взошедшая луна осветила всю приречную низину. И нарисовала даже ещё более странную, чем раньше, картину отдыха у сонной реки.
Не спали «джигиты» Бестужев и Языков. Они только вот-вот проехали и берегом реки, и окраиной леса далеко восточней лагеря, местами замирая сами, смиряя коней и слушая тишину ночи. Ничего, кроме криков «слушай!», не доносилось, где бы «джигиты» не были. Закончив вроде бы круг поодаль лагеря, Языков и Бестужев вдруг, не сговариваясь, повернули своих коней в реку.
Кони, фыркая и расплёскивая воду, перешли реку вброд, вышли на берег, стоя, дали «джигитам» послушать тишину здесь, на западном берегу. Потом «джигиты» подъехали близко к лесу, что уступами поднимался на бугор, проехали, словно крадучись, почти рядом с огромными деревьями, ещё раз тихо постояли, прислушиваясь. Было тихо. Они въехали во впадающий в реку овраг с крутыми обрывами. Постояли, вглядываясь и вслушиваясь. Потом, чувствуя, что вокруг никто им не угрожает, медленно поднялись по оврагу вверх. Перед ними как и раньше стоял лес. Когда овраг кончился, Бестужев каким-то странным чутьём понял, что именно здесь, судя по всему, и будет укрепление, о котором он уже слышал, правда, пока в общих чертах, «на реке Абин»…
Весь бугор зарос дремучим, угрюмым лесом, освещённым тихим светом луны. Он был так чист, что на опушке, что была прямо перед «джигитами», видна была каждая травинка, каждый кустик. «Джигиты», сидя в сёдлах, тихо – чтоб ничего не пропустить! – вглядывались и вслушивались в лес… Вот, еле видимая в траве опушки, тихо шмыгнула, вильнув хвостом, лиса, вот совсем рядом проскакал, взлетая над травой, заяц… Где-то далеко севернее протрубил зверь, скорее всего, олень… А вот проскакал, торопясь по делам, где-то далеко на быстром коне горец, гортанным голосом торопя его… Всё это увидел и услышал, как он потом утверждал в палатке, Бестужев. Языков, правда, от всего этого отказался; он слышал только всадника. И ничего боле.
И вновь тишина. Лишь шумит под частыми, очень настойчивыми порывами южного ветра – и откуда, интересно, он: влажный и тёплый? – вековой лес, в основном дубовый, прямостой… Но его шум привычный, на него, как все сейчас говорят, не реагируют, а проще не обращают внимания ни скачущий заяц, не почуявший слабину повода конь, не чуявший за версту тихий треск валежника под ногой осторожного оленя шапсуг…
Отсюда, считай, с бугра, от тёмного леса, что выше западного берега реки Абин, Бестужев, пожалуй, впервые взглянул на залитый лунным светом уже спящий лагерь. И застыл, то ли услышавши что-то тревожное для него и для лагеря, то ли просто засмотревшись на открывшуюся ему картину…
Прямо перед ним текла река – спокойная, полная уважения к себе. А уже на дальнем – не так уж и дальнем, всего метров 39-40, не больше, — берегу лежал отошедший ко сну лагерь. Стояли, подняв вверх оглобли, армейские повозки. Белели палатки, примерно все одинакового вида и роста. Но белели они по-разному; где люди уже спали – холодновато-голубым, где всё ещё теплилась свеча или лучина желтовато-тёплым цветом. Кое-где ещё алели угли костра, в других местах вверх тянулись только лёгкие дымки. У одного из костров, уже лишь только с дымком, сидели, кутаясь в шинели, солдаты, курили трубки… От них туманился лёгкий дымок. Вдали стояли кони, чуть ещё дальше – гурт скота.
На всё пространство падал легкий, полупрозрачный лунный свет…
«Джигиты» задумались, возможно, поражённые неожиданной красотой, кони – тоже, скорее всего, от усталости за целый день.
«Боже мой, — подумал Бестужев, — боже мой! Место – то какое!..». О чём ещё подумал «сибирский сиделец» в этот поздний, уже, считай, ночной час, мы сказать не можем – не знаем. Может быть, и о том, что вот лежит перед ним неизвестная земля, а какой она будет потом, когда они построят дорогу и все уйдут, или о том, что потом будет с ней и на ней? Подумаем и мы. Вернее, не подумаем, а скажем о том, что не зря Бестужеву «глянулось», как у нас все говорят, место. «Глянется» оно и через 30 лет – хотя 30 лет – это ведь срок! – и тем, кто придёт сюда потом, и вырастет, считай, на месте этого будущего укрепления, станица, и назовут её просто, по имени реки, Абинской, а ведь и такое возможно, что и по имени аула Абин – как бы так продолжая историю этого места…
— Капитан, — тихим шёпотом сказал Бестужев Языкову, — тишь – то какая…
— Да, — ответил тот. – Тишь прямо библейская!..
— А красота? – спросил Бестужев. – Ты видишь, какая она?.. Ты прав – всё, всё вокруг – библейское!..
Они, касаясь ногой друг друга, рядом, близко перешли, сидя в сёдлах, реку, попоили коней и проехали в лагерь.
— Войной и не пахнет, — сказал Бестужев. – Да в такую пору при такой вот картине и воевать стыдно…
— А мы ведём дорогу – мы не воюем, — ответил менее, судя по всему, чем его коллега, романтически настроенный, Языков. – Завтра вот это укрепление начнем строить! А построим ли, это зависит от того, как мы строителей будем охранять?
— Ну, тут уж нас, по-моему, никто не упрекнёт! – воскликнул, вернувшись из воспоминаний, Бестужев. – Ты же видел, я всюду лезу напролом, ищу любой схватки… Ты тоже не ждёшь приказа, труса не празднуешь…
— А зачем под пули? – спросил Языков. – Больше всех надо?
— Может, и так! – коротко, как обозвав, сказал Бестужев. – Я уж, считай, пять лет на Кавказе, где только не «лез», а всё рядовой.
— На строительстве, глядишь, и отличишься, — пообещал Языков. – Здесь уж возможностей сколько угодно будет. Спокойно работать горцы нам не дадут.
— А зачем оно? – вдруг спросил Бестужев. – Не кажется ли тебе так, капитан Языков, что лучше было бы здесь построить город? А? Хотя бы небольшой — не Париж и не Москву, а, к примеру, Абинск?
— Ну, это дело уже наших потомков, — подумав, ответил Языков, привязывая коня у коновязи.
— А какими они будут, наши потомки? – спросил Бестужев. – Вот ты, капитан, каких детей ждёшь?
— А ты? – спросил Языков.
— Я – никаких, скорее всего, — тихо ответил Бестужев. – Меня царь, так скорее всего, живым отсюда не выпустит…
Когда они уже укладывались спать, постучался вестовой.
— Рядовой Бестужев прибыл, … генерал! – коротко отрапортовал Бестужев, входя в палатку Вельяминова. – Разрешите сказать?
— Разрешаю. О чём хочешь сказать? – спросил генерал.
— Намедни мы с «джигитами» лагерь объезжали, думали пугнуть горцев, если вздумают пошалить…
— Пугнули? – спросил с улыбкой Вельяминов.
— Пока вроде некого, — ответил Бестужев. – На тот берег с Языковым бегали…
— Не надо так рисковать! Ради бога! – воскликнул генерал. – Вы, пожалуйста, будьте осторожнее, Александр Александрович!
— А там тоже тихо, — сказал беспечно Бестужев. – И на берегу, и даже в лесу. А потом — … генерал, я же боевой… — и он внезапно замолк, чуть не сказав слово «офицер». Но вовремя сдержался.
— Я знаю, Александр Александрович, — сказал Вельяминов и спросил: — Так о чем вы хотели рассказать?
— С того берега лагерь при луне – это просто чудная картина! – аж выдохнул Бестужев, — Так и просится на холст или хотя бы на бумагу! – воскликнул он. – Я впервые пожалел, что не взял альбом и карандаш… При луне, вы даже не представляете… И дымки тянутся вверх. И – тишина…
— Кстати, раз уже ты сам заговорил, а ты – кто? – спросил живо Вельяминов. – Я слышал, ты известен, как писатель… Тебе, по-моему, во дворце даже в вину поставили какие-то стихи? Это верно?
— Я был – в душе, каюсь, и сейчас, — боевой офицер. С опытом, — подчеркнул Бестужев. – А в гражданской жизни я был и писателем, и критиком, вернее, я бы сказал так, обозревателем текущей литературы, мы с Рылеевым издавали журнал «Полярная звезда». Могу неплохо рисовать. Так воспитывался в семье. И всё это, можете себе представить, мне в вину. И не только я, все братья мои воспитаны нашим отцом так же. Если уж интересно, два брата мои – Николай и Михаил, — стояли рядом со мной на Сенатской площади. Они оба в Сибири, на каторге. Иногда пишут мне.
Они оба, какой-то момент, недолгий, помолчали. Это, возможно, был первый в их беседах момент, не больше пока пары минут, когда им было интересно не только поговорить, но и помолчать. Было отчего.
-Кстати, — начал было Бестужев. И сразу замолк, понял, что зря сказал. Тут же он, как говорят, поправился. – Разрешите, … генерал?
-Да – да, — сказал, словно бы очнувшись, генерал. – Продолжайте…
— Завтра, — сказал, чуть замявшись, Бестужев. – Завтра, прежде всего, надо бы расширить овраг, что спускается в речку и сделать в нём дорогу к самому укреплению. Это кратчайший путь и надёжный. Можно не искать другой, по крайней мере, на начало строительства. Мы завезём туда брёвна – и на саму пилораму, и на распиловку…
— Отличная идея, Александр Александрович! – похвалил генерал Бестужева. Выслушав его речь, он снова помолчал и добавил. – Давай спать, милейший! Утро, говорят, вечера мудрёнее… — он опять помолчал, о чём-то думая. — А название того, что ты придумал, хорошее, звучное: Бестужевский спуск! Надо бы записать. Гляди, твоя фамилия и войдёт в историю.
— Я уже вошёл, генерал, — усмехнулся Бестужев. – Можно смело назвать Сенатскую площадь Бестужевской. А, возможно, потом кто-нибудь из умных и памятливых так её и назовёт? А что? Три брата Бестужевы вышли против царя, вывели полк солдат и флотский экипаж.
— Откуда вы такие взялись? – спросил генерал.
— Из Петербурга, генерал, из Петербурга, — ответил уже даже со злом ему Бестужев. – Кстати, мы – такие, как вы говорите, — не первые. Знаете, что я нашёл в Якутске, генерал?
— Что же? – спросил генерал Вельяминов.
— Дом, в котором жила, по-моему, моя бабка, — четко и раздельно произнёс Бестужев, — сосланная царём в Сибирь! Ещё когда! И её могилу там же.
— Идите спать, Бестужев, — сказал, помолчав, генерал. – А то мы, я вижу, ещё так договоримся.
— Извините, генерал, — сказал, уже спокойно, Бестужев. – Накатило.
Василий Белый, заслуженный журналист Кубани
На фото: На этом месте с 1834 г. по 1854 г. стояла земляная крепость Абин.
